Я снимаюсь в Вене.
Мужчина, который наблюдает за съемкой, отвлекает меня. Я сопротивляюсь этому. И что в нем особенного? Ну, хорошо выглядит. Допустим. Многие выглядят хорошо. Затем…
Он чинно приглашает меня поужинать в «Захер». Я отказываюсь. Естественно…
Естественно, я не отказываюсь. А почему бы и нет? Я не знаю. Я в замешательстве.
За ужином Марсель Робинс доказывает, что он незаурядная личность. Беседа его увлекательна, шарм необыкновенный. Я узнаю, что он бельгийский промышленник, и ловлю себя на удивительной мысли. До сих пор, размышляю я, ты существовала для других — для мамы, детей, брата и сестры, друзей, знакомых… Не жертва, конечно же, нет. Но если бы вдруг появился некто, кто живет и трудится только для тебя, кто о тебе заботится и защищает, если бы так было…
Странное чувство.
— Могу ли я засвидетельствовать вам свое почтение в Берлине, мадам?..
Я смотрю на Марселя Робинса — и молчу…
Что же сталось с моими принципами? С моим убеждением, что я не гожусь для брака?
В Берлине Марсель Робинс делает мне предложение. Я отклоняю его.
Я действительно отказываюсь: моя профессия и моя вошедшая в плоть и кровь самостоятельность…
Мама советует мне сказать «да», завести свой дом. Не буду же я вечно актрисой, говорит она и добавляет: «Может, не так уж и плохо иметь возможность при необходимости уехать из Германии, если дела пойдут так и дальше…»
Я размышляю над фразой «…не вечно же быть актрисой»… Это точно. Со времен Голливуда, с тех пор, как я там увидела, что для каждого утром все может быть кончено, я поняла, что стану косметологом. Я уже готовлюсь к получению моего первого диплома в Париже.
Это один момент. А другой?
«…иметь возможность уехать из Германии, если дела так пойдут и дальше…»
Какие дела?
Здешняя политическая сумятица все же должна улечься, все снова должно прийти в норму. Не могут же люди идти против всего света… и кроме того: здесь мы все вместе — мама, дети, моя сестра и я. Мы живем своей жизнью. Я снимаюсь из фильма в фильм, играю в театре, мне никто ничего не диктует. Я могу сниматься и играть то и так, как хочу…
Впрочем, время от времени уже приходится… как-то подлаживаться. Точно. Скажем, на этих смертельно скучных официальных приемах с их удивительно напряженной атмосферой и недоверием, которое испытывают друг к другу почти все. Все чаще хочется отказаться. Чаще — да, но всегда ли?.. Какая женщина не любит поклонения?.. Покинуть Германию?
До сих пор я была счастлива.
Марсель Робинс делает мне второе предложение.
— С женщиной, которую я люблю, я не вступаю в связь, — произносит он и продолжает уговаривать. Он уговаривает так долго, пока я не теряю все свои принципы и не сдаюсь.
Мы поженились в 1936 году.
Свидетели — моя дочь Ада и ее муж.
После регистрации брака мы выпиваем по бокалу шампанского в отеле «Бристоль» на Унтер-ден-Линден.
На вечер в мою квартиру на Кайзердамм приглашены около сорока друзей. Само собой разумеется, пришло, как это у нас водится, гораздо больше. Пришли и русские — для подобного торжества факт немаловажный…
С самого начала атмосфера устанавливается непринужденная и очень скоро даже шаловливая. И почти каждый заклинает Марселя оставить меня такой, какая я есть, и не превращать в настоящую домохозяйку.
Марсель явно чувствует себя чужим среди этого раскованного творческого люда. Моя профессиональная одержимость, о которой так много и при каждом удобном случае говорится в шутливых речах, не очень-то поднимает его настроение. Он держится вежливо, но официально. Вероятно, он прикидывает, а что будет, если он потребует от меня чуть большего внимания к себе.
И неизвестно, куда бы завели его эти мысли, но в этот момент в дело включаются мои русские земляки: они не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать русские свадебные обряды, и именно на «живом объекте», на Марселе. Они кладут его на растянутую простыню и трижды подбрасывают в воздух после каждой круговой чарки…
Марсель растерян. Он пытается выбраться из простыни, и так неудачно, что падает на пол и несколько секунд лежит без сознания.
Мы отвозим его в ближайшую клинику.
Врач успокаивает меня: сотрясения мозга и серьезных повреждений внутренних органов нет, скорее, это шок вследствие сильного нервного и душевного напряжения.
Я прошу Марселя ответить, так ли это. Но он качает головой и настаивает, чтобы мы продолжали праздновать. Если мы дадим ему немного времени, он тоже освоится с нашими суровыми «немецко-русскими нравами».
— Ну, иди же к своим сиротам, — улыбается он.
Я вздыхаю. В конце концов, и врачи иногда ошибаются. Марсель кажется таким непринужденным… Разве так выглядят те, кто находится в кризисе? Я целую его:
— До утра…
Итак мы, «сироты», продолжаем веселиться — вплоть до утра. Во главе «арьергарда» в десять утра я снова у Марселя в клинике.
И — пугаюсь.
Друзья тотчас всё понимают и оставляют меня с ним наедине. В отличие от вчерашнего Марсель напряжен, нервозен, погружен в себя. Врач не ошибся.
Я еще раз прошу Марселя сказать мне, что его угнетает. Он говорит с трудом, отрывисто.
За несколько недель до нашей свадьбы Марсель понес серьезные финансовые убытки. Нервы его были настолько расшатаны, что он был вынужден отправиться в санаторий. Ко дню свадьбы Марсель еще не совсем выздоровел.
— Почему ты ничего не рассказал мне…
— Я люблю тебя, — перебил он меня.
— Да, но почему сразу после этого, Марсель…
— Начинать наш брак с рассказа о санатории?..
Я смущенно смолкаю.
— А вот к немецко-русскому празднику я все же оказался не готов, — горько усмехается он.