По православному календарю я родилась 13 апреля 1897 года. В 1900 году этот старинный русский календарь был заменен на европейский. Вследствие этого все даты сместились на тринадцать дней вперед*. С тех пор дата моего рождения в документах указывается как 26 апреля. Первоначальный Овен благодаря властям превратился в Тельца. И теперь я вольна выбирать, какое животное мне более симпатично, в зависимости от наступившей констелляции.
Но ведь астрологи при своих расчетах опираются на Солнце, Луну и восемь планет; они работают в соответствии с геоцентрической системой и помещают нашу крошечную Землю в центре космоса. А как тогда быть с миллиардами еще неоткрытых звезд в других солнечных системах, которые, несомненно, существуют в единой Вселенной? Цельные размеры ее ведь пока еще непостижимы и навсегда останутся недоступными… И как быть с явлением так называемого земного излучения, с которым точные науки до сих пор как следует не разобрались, хотя существует довольно много наблюдений, указывающих на то, что воздействие подобных лучей находится в сфере реального?
Мне представляется, что не следует смешивать друг с другом физику и метафизику, ведь обе подчиняются собственным законам.
Но так же мало я склонна опрометчиво считать суеверием то, что сегодня не поддается разумному толкованию.
Обсуждая все это с коллегами в первые месяцы войны, я еще не знаю, какие необъяснимые события поджидают меня: так, одна знакомая хиромантка изучает линии на ладони моей дочери Ады и говорит мне, что ее брак будет длиться шесть лет, но уже после трех лет совместной жизни она охладеет к своему мужу.
Ада в этот момент влюблена по уши и убеждена, что уж на этот раз счастье ее будет длиться вечно. Хиромантка оказалась права. И все же все замужества Ады не оставят в памяти тяжелого следа, хотя едва ли можно было бы делать более непредсказуемый выбор мужей: кинооператор Франц Ваймайр, дамский врач Вильгельм Руст (от него у нее будет дочь Вера, которая тоже станет актрисой) и боксер Конни Ракс. В этом браке появится сын Миша, который служит сейчас в Бундесвере.
И еще в одном оказалась права хиромантка. «После сорокалетия вашей дочери угрожает опасность в бесконечности», — предсказывает она.
С тех пор я беспокоюсь всякий раз, когда Ада садится в самолет. Утром рокового дня она говорит мне:
— Я ничего не могу с этим поделать — каждый раз перед полетом во мне рождается страх. Хотя переношу я его хорошо. У меня просто плохое предчувствие…
— Тогда не лети, ради Бога! — заклинаю я ее.
Несколькими часами позднее самолет разбивается.
Когда я узнаю ужасную весть, со мною не происходит ничего того, что обычно в таких случаях бывает с человеком и чего опасаются мои друзья, поскольку знают, как близки мы были с Адой: я не теряю сознания, внешне — в обычном понимании — не потрясена. Лишь немногие, самые близкие, знают: моя внутренняя связь с Адой не оборвана ее смертью, да, нисколько. Я, как и прежде, слышу ее чистый звонкий голос, слышу ее радостное «зайчик» (так с детских лет она звала меня), слышу его днем, но еще чаще — по ночам в сновидениях…
Сны, как мне кажется, нечто большее, нежели просто смутное отражение внутреннего состояния. Я стала обращать на них внимание, всерьез воспринимать и толковать с тех пор, как в ночь после спектакля на гастролях в Вене мне снилось, будто я с двумя моими берлинскими коллегами куда-то еду в сельской местности. За рулем шофер. Вдруг автомобиль поворачивается вокруг своей оси и сваливается влево под откос. Небольшая, низкая кирпичная стена сдерживает наше падение. На краю дороги надломленное вишневое деревце, с ветвей которого на нас сыплются лепестки. Меня поражает, что лоб шофера поранен, но рана не кровоточит. Я вижу, как к нам бегут люди, чтобы вытащить нас из машины и отвести в здание, похожее на замок. Особенно искусно выкованы железные ворота. В доме горит разноцветными огнями рождественская елка.
Вот такой сон.
23 декабря мы выезжаем; нам хочется к Рождеству поспеть домой. Погода для поездки отвратительная. Попеременно идет то снег, то дождь. Дорога обледенела.
Я сижу рядом с водителем и пытаюсь найти по карте ближайший путь к границе. Вероятно, я выбираю неверное направление. Дорога становится узкой и еще хуже, чем до сих пор; она вьется вдоль склона. Мы решаем повернуть назад. В это время автомобиль соскальзывает под откос. Нас заносит. Я ощущаю удар в голову и теряю сознание. Придя в себя, отмечаю, что сцена точно соответствует моему сну: машина натолкнулась на маленькую кирпичную стенку, которая и спасла нас от падения с обрыва. На обочине надломилась небольшая вишня, на ветвях которой висят редкие сохранившиеся хлопья снега. Шофер легко ранен.
Какой-то крестьянин отвозит нас на своей телеге в близлежащий замок; на въезде я узнаю кованые ворота из моего сновидения…
Еще загадочнее другой сон: я вижу себя стоящей в крестьянском наряде на ратушной площади средневекового Нюрнберга; я знаю, что мне поручено отнести овощи хозяину постоялого двора «У зеленой щуки». Над дверями постоялого двора висит искусно выкованный щит с прекрасной копией герба дома — рыбой. В трактире я иду по длинному темному кори-дору. Вдруг ландскнехты набрасываются на меня. Я просыпаюсь в холодном поту…
Во второй половине дня с визитом приходит врач моей мамы, индус. Я рассказываю ему мой сон.
— Вы видели эпизод из вашей прежней жизни, — говорит доктор С. Я смеюсь. Лучше всего вам как-нибудь съездить в Нюрнберг, — улыбается индус.
Выбрав пару свободных от съемок дней, сажусь в машину и еду в город, в котором никогда не бывала прежде; его романтическая красота очаровывает меня. Я брожу по улицам и неожиданно сворачиваю в один маленький боковой переулок, который прямо-таки притягивает меня. В этом переулке стоит гостиница «У щуки». Я нашла дорогу к привидевшемуся мне постоялому двору с безошибочной точностью…
И вот опять поздний час — далеко за полночь. Некоторые коллеги подшучивают над моими видениями, о которых я рассказываю им у камина, хотя сами полагаются на предсказания или гороскопы или уже ни на что…
И несмотря на это, каждый из них очень хотел бы знать, «что будет».
Об этом в первые месяцы войны мы даже и не догадываемся.
Мы прощаемся.
— Назад из Сибири в Берлин!.. — горько улыбается О. Э. Хассе.
В июне 1941-го Гитлер отдает приказ о нападении на Советский Союз.
Июльским утром 1941 года мне звонит госпожа Геббельс: правительственная машина отвезет некоторых коллег и меня на обед на загородной вилле Геббельса в Ланке.
В этот воскресный день у меня спектакль в театре только в 19 часов. Дневной спектакль отменен. Таким образом, я не могу сказать «нет».
Нас около тридцати пяти человек: мои коллеги, дипломаты, партийные функционеры. Застольная речь Геббельса пропитана национализмом и высокомерием. Он уже сейчас предсказывает падение Москвы.
Я думаю о бесконечных русских просторах, убийственной зиме…
В этот момент Геббельс обращается прямо ко мне:
— А ведь у нас за столом эксперт по России — госпожа Чехова. Не полагаете ли и вы, сударыня, что эта война закончится еще до наступления зимы, что на Рождество мы будем в Москве?..
— Нет, — односложно отвечаю я.
Геббельс сохраняет невозмутимость.
— Почему же «нет»?
— Наполеон тоже недооценил расстояния в России…
— Между французами и нами маленькая разница, — иронично улыбается Геббельс, — за нами поддержка русского народа, мы идем как освободители. Большевистская клика будет сметена гигантской волной революции!
Я пытаюсь сдержаться, но это мне плохо удается:
— Революции не будет, господин министр. Потому что в момент опасности все русские едины.
Спокойствие Геббельса улетучивается. Он немного наклоняется вперед и холодно произносит:
— Очень интересно. Итак, вы не верите в силу германского вермахта. Вы предсказываете победу русских.
— Я ничего не предсказываю, господин министр. Вы спросили меня, будут ли наши солдаты еще до Рождества в Москве. Я высказала свое мнение. Оно может быть верным, а может быть ошибочным…
Геббельс надменно смотрит на меня. Воцаряется неловкое молчание.
«Вот оно наконец и произошло, — думаю я, — открытое столкновение. Этого он тебе не забудет…»
Моим спасителем, во всяком случае в данной ситуации, выступает итальянский атташе. Он со своим обворожительным акцентом выражает восхищение прелестными окрестностями вокруг дома, словно мы только что вовсе не говорили о России.
Я бросаю ему благодарный взгляд.
Геббельс действительно ничего не забывает.
Он дает указание гестапо. «Вежливые господа», которые однажды уже навещали меня, на этот раз не утруждают себя. Они приглашают меня на «информационную беседу».
Моя политическая наивность действует на них настолько обезоруживающе и одновременно убедительно, что часа через два они отпускают меня с «признательностью за сведения».